Подробное краткое содержание мертвые души

Метки: краткое подробное содержание мертвые души, подробное, краткое, мертвые души, содержание, по главам, краткое подробное содержание по главам мертвые души , Гоголь

Подробное содержание "Мертвые души" по главам

Глава первая

"В во рота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, в которой ездят холостяки." В бричке сидел господин приятной наружности, не слишком толст, но и не слишком тонок, не красавец, но и не дурен собой, нельзя сказать, чтобы он был стар, но и слишком молодым он тоже не был. Бричка подъехала к гостинице. Это было очень длинное двухэтажное здание с нижним неоштукатуренным этажом и верхним, выкрашенным вечной желтой краской. Внизу были лавочки, в одном из окон помещался сбитенщик с самоваром из красной меди. Гостя встретили и повели показывать его "покой", обычный для гостиниц такого рода, "где за два рубля в сутки проезжающие получают... комнату с тараканами, выглядывающими отовсюду, как чернослив..." Вслед за господином появляются его слуги - кучер Селифан, низенький человек в тулупчике, и лакей Петрушка, малый лет тридцати, с несколько крупными губами и носом.

Глава вторая

Пробыв более недели в городе, Павел Иванович решил, наконец, нанести визиты Манилову и Собакевичу. Едва только Чичиков выехал за город в сопровождении Селифана и Петрушки, появилась обычная картина: кочки, плохие дороги, обгорелые стволы сосен, деревенские дома, покрытые серыми крышами, зевающие мужики, бабы с толстыми лицами, и прочее. Манилов, приглашая Чичикова к себе, сообщил ему, что его деревня находится в пятнадцати верстах от города, но уже минула и шестнадцатая верста, а деревни никакой не было. Павел Иванович был человек сообразительный, и вспомнил, если тебя приглашают в дом за пятнадцать верст, стало быть, ехать придется все тридцать. Но вот и деревня Маниловка. Немногих гостей могла она заманить к себе. Господский дом стоял на юру, открытый всем ветрам; возвышенность, на которой он стоял, была покрыта дерном. Две-три клумбы с акацией, пять-шесть жиденьких берез, деревянная беседка и пруд довершали эту картину. Чичиков принялся считать и насчитал более двухсот крестьянских изб. На крыльце господского дома уже давно стоял его хозяин и, приставив руку к глазам, пытался разглядеть подъезжающего в экипаже человека. По мере приближения брички лицо Манилова менялось: глаза становились все веселее, а улыбка – все шире. Он очень обрадовался появлению Чичикова и повел его к себе. Что же за человек был Манилов? Охарактеризовать его достаточно сложно. Он был, как говорится, ни то ни се - ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Манилов был человек приятный, но в эту приятность было положено чересчур много сахару. Когда разговор с ним только начинался, в первое мгновение собеседник думал: "Какой приятный и добрый человек!", но уже через минуту хотелось сказать: "Черт знает что такое!" Домом Манилов не занимался, хозяйством тоже, даже никогда не ездил на поля. Большей частью он думал, размышлял. О чем? – никому не ведомо. Когда приказчик приходил к нему с предложениями по ведению хозяйства, мол, сделать надо бы вот это и это, Манилов обычно отвечал: "Да, недурно". Если же к барину приходил мужик и просил отлучиться, чтобы заработать оброк, то Манилов тут же отпускал его. Ему даже в голову не приходило, что мужик отправляется пьянствовать. Иногда он придумывал разные проекты, например, мечтал построить через пруд каменный мост, на котором бы стояли лавки, в лавках сидели купцы и продавали разные товары. В доме у него стояла прекрасная мебель, но два кресла не были обтянуты шелком, и хозяин два года уже говорил гостям, что они не закончены. В одной комнате мебели вовсе не было. На столе рядом со щегольским стоял хромой и засаленный подсвечник, но этого не замечал никто. Женой своей Манилов был очень доволен, потому что она была ему «под стать». В продолжение достаточно долгой уже совместной жизни супруги оба ничем не занимались, кроме как запечатлевали друг на друге продолжительные поцелуи. Много вопросов могло возникнуть у здравомыслящего гостя: почему пусто в кладовой и так много и бестолково готовится на кухне? Почему ключница ворует, а слуги вечно пьяны и нечистоплотны? Почему дворня спит или откровенно бездельничает? Но это все вопросы низкого свойства, а хозяйка дома воспитана хорошо и никогда до них не опустится. За обедом Манилов и гость говорили друг другу комплименты, а также различные приятные вещи о городских чиновниках. Дети Манилова, Алкид и Фемистоклюс, демонстрировали свои познания в географии. После обеда состоялся разговор непосредственно о деле. Павел Иванович сообщает Манилову, что хочет купить у того души, которые согласно последней ревизской сказке числятся как живые, а на самом деле давно уже умерли. Манилов в недоумении, но Чичикову удается его уговорить на сделку. Поскольку хозяин – человек, старающийся быть приятным, то совершение купчей крепости он берет на себя. Для регистрации купчей Чичиков и Манилов договариваются встретиться в городе, и Павел Иванович, наконец, покидает этот дом. Манилов садится в кресло и, покуривая трубку, обдумывает события сегодняшнего дня, радуется, что судьба свела его с таким приятным человеком. Но странная просьба Чичикова продать ему мертвых душ прервала его прежние мечтания. Мысли об этой просьбе никак не варились в его голове, и поэтому он долго сидел на крыльце и курил трубку до самого ужина.

Глава третья

Чичиков тем временем ехал по столбовой дороге, надеясь на то, что вскорости Селифан привезет его в имение Собакевича. Селифан же был нетрезв и, поэтому, не следил за дорогой. С неба закапали первые капли, а вскоре зарядил настоящий долгий проливной дождь. Бричка Чичикова окончательно сбилась с пути, стемнело, и уже неясно было, что делать, как послышался собачий лай. Вскоре Селифан уже стучал в ворота дома некой помещицы, которая пустила их переночевать. Изнутри комнаты помещичьего домика были оклеены старенькими уже обоями, на стенах висели картины с какими-то птицами и огромные зеркала. За каждое такое зеркало была заткнута или старая колода карт, или чулок, или письмо. Хозяйка оказалась женщиной пожилых лет, одной из тех матушек-помещиц, которые все время плачутся на неурожаи и отсутствие денег, а сами понемногу откладывают денежки в узелочки и в мешочки. Чичиков остается ночевать. Проснувшись, он разглядывает в окошко хозяйство помещицы и деревню, в которой оказался. Окно выходит на курятник и забор. За забором тянутся пространные грядки с овощами. Все посадки на огороде продуманы, кое-где растут несколько яблонь для защиты от птиц, от них же понатыканы чучела с растопыренными руками, на одном из этих пугал был чепец самой хозяйки. Внешний вид крестьянских домов показывал "довольство их обитателей". Тес на крышах был везде новый, нигде не было видно покосившихся ворот, а кое-где Чичиков увидел и стоявшую новую запасную телегу. Настасья Петровна Коробочка (так звали помещицу) пригласила его позавтракать. С ней Чичиков вел себя в разговоре уже намного свободнее. Он изложил свою просьбу относительно покупки мертвых душ, но уже вскоре пожалел об этом, поскольку его просьба вызвала недоумение хозяйки. Затем Коробочка стала предлагать в придачу к мертвым душам пеньку, лен и прочее, вплоть до птичьих перьев. Наконец-то согласие было достигнуто, но старуха все время боялась, что продешевила. Для нее мертвые души оказались таким же товаром, как и все производимое в хозяйстве. Потом Чичиков был накормлен пирогами, пышками и шанежками, и с него было взято обещание, купить по осени также свиное сало и птичьи перья. Павел Иванович поторопился уехать из этого дома – очень уж трудна была Настасья Петровна в разговоре. Помещица дала ему девчонку в провожатые, и та показала, как выехать на столбовую дорогу. Отпустив девчонку, Чичиков решил заехать в трактир, стоявший на пути.

Глава четвертая

Так же, как и гостиница, это был обычный трактир для всех уездных дорог. Путешественнику был подан традиционный поросенок с хреном, и, как обычно, гость расспросил хозяйку обо всем на свете – начиная с того, как давно она содержит трактир, и заканчивая вопросами о состоянии живущих поблизости помещиков. Во время разговора с хозяйкой послышался стук колес подъехавшего экипажа. Из него вышли двое мужчин: белокурый, высокого роста, и, пониже его, чернявый. Вначале в трактире появился белокурый, вслед за ним вошел, снимая картуз, его спутник. Это был молодец среднего роста, очень недурно сложенный, с полными румяными щеками, с белыми, как снег зубами, черными, как смоль бакенбардами и весь свежий, как кровь с молоком. Чичиков узнал в нем своего нового знакомца Ноздрева. Тип этого человека наверняка известен всем. Люди такого рода в школе слывут хорошими товарищами, но при этом бывают часто поколачиваемы. Лицо у них чистое, открытое, не успеешь познакомиться, как уже через некоторое время они говорят тебе "ты". Дружбу заведут, казалось бы, навсегда, но бывает так, что уже через некоторое время дерутся с новым приятелем на пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи и, при всем при этом, отчаянные лгуны. К тридцати годам жизнь нисколько не переменила Ноздрева, он остался таким, каким был и в восемнадцать, и в двадцать лет. Никак на него не повлияла и женитьба, тем более что жена вскоре отправилась на тот свет, оставив мужу двух ребятишек, которые ему были совершенно не нужны. Ноздрев имел страсть к карточной игре, но, будучи нечист на руку и нечестен в игре, часто доводил своих партнеров до рукоприкладства, из двух бакенбард оставшись с одной, жидкой. Впрочем, через некоторое время он встречался с людьми, которые его тузили, как ни в чем не бывало. И приятели его, как ни странно, тоже вели себя так, как будто ничего не было. Ноздрев был человек исторический, т.е. он везде и всегда попадал в истории. С ним ни за что нельзя было сходиться на короткую ногу и тем более открывать душу – он в нее и нагадит, и такую небылицу сочинит про доверившегося ему человека, что трудно будет доказать обратное. Этого же человека он, спустя какое-то время, брал при встрече дружески за петлицу и говорил: "Ведь ты такой подлец, никогда ко мне не заедешь". Еще одной страстью Ноздрева была мена – ее предметом становилось все что угодно, от лошади до самых мелких вещей. Ноздрев приглашает Чичикова к себе в деревню, и тот соглашается. В ожидании обеда Ноздрев, в сопровождении зятя, устраивает своему гостю экскурсию по деревне, при этом хвастается направо и налево всем подряд. Его необыкновенный жеребец, за которого он заплатил якобы десять тысяч, на деле не стоит и тысячи, поле, завершающее его владения, оказывается болотом, а на турецком кинжале, который в ожидании обеда рассматривают гости, почему-то надпись "Мастер Савелий Сибиряков". Обед оставляет желать лучшего – что-то не сварилось, а что-то и пригорело. Повар, видимо, руководствовался вдохновением и клал первое, что попадалось под руку. Про вина и говорить было нечего - от рябиновки несло сивухой, а мадера оказалась разбавленной ромом. После обеда Чичиков все же решился изложить Ноздреву просьбу относительно покупки мертвых душ. Закончилось это тем, что Чичиков и Ноздрев совершенно разругались, после чего гость отправился спать. Спал он отвратительно, пробуждение и встреча с хозяином на следующее утро были такими же неприятными. Чичиков ругал уже себя за то, что он доверился Ноздреву. Теперь Павлу Ивановичу предлагалось сыграть в шашки на мертвые души: в случае выигрыша Чичикову души достались бы бесплатно. Партия в шашки сопровождалась жульничеством Ноздрева и едва не закончилась дракой. Судьба уберегла Чичикова от такого поворота событий – к Ноздреву приехал капитан-исправник, чтобы сообщить скандалисту, что он находится под судом до окончания следствия, потому что в пьяном виде нанес оскорбление помещику Максимову. Чичиков, не дожидаясь конца разговора, выбежал на крыльцо и велел Селифану гнать лошадей во весь опор.

Глава пятая

В размышлениях обо всем происшедшем Чичиков ехал в своем экипаже по дороге. Столкновение с другой коляской несколько встряхнуло его – в ней сидела прелестная молоденькая девушка с сопровождающей ее пожилой женщиной. После того, как они разъехались, Чичиков еще долго думал о встреченной незнакомке. Наконец показалась деревня Собакевича. Мысли путешественника обратились к своему постоянному предмету. Деревня была довольно велика, ее окружали два леса: сосновый и березовый. Посредине виднелся господский дом: деревянный, с мезонином, красной крышей и серыми, можно даже сказать дикими, стенами. Видно было, что при его постройке вкус архитектора постоянно боролся со вкусом хозяина. Зодчий хотел красоты и симметрии, а хозяин удобства. На одной стороне окна были заколочены, а вместо них проверчено одно окно, видимо, понадобившееся для чулана. Фронтон приходился не на середину дома, поскольку хозяин велел убрать одну колонну, коих получилось не четыре, а три. Во всем чувствовались хлопоты хозяина о прочности его строений. На конюшни, сараи и кухни были употреблены очень прочные бревна, крестьянские избы были срублены тоже прочно, крепко и очень аккуратно. Даже колодец был обделан очень крепким дубом. Подъезжая к крыльцу, Чичиков заметил выглянувшие в окно лица. Лакей вышел его встречать. При взгляде на Собакевича сразу напрашивалось: медведь! совершенный медведь! И точно, облик его был похож на облик медведя. Человек большой, крепкий, он всегда ступал вкривь и вкось, из-за чего постоянно наступал кому-то на ноги. Даже фрак на нем был медвежьего цвета. В довершение всего хозяина звали Михаилом Семеновичем. Шеей он почти не ворочал, голову держал скорее вниз, чем вверх, и редко смотрел на своего собеседника, а если ему и удавалось это сделать, то взгляд приходился на угол печки или на дверь. Поскольку Собакевич сам был человек здоровый и крепкий, то он хотел, чтобы его окружали такие же крепкие предметы. У него и мебель была тяжелая и пузатая, и на стенах висели портреты крепких здоровяков. Даже дрозд в клетке был очень похож на Собакевича. Словом, казалось, что каждый предмет в доме говорил: "И я тоже похож на Собакевича". Перед обедом Чичиков пытался завязать разговор, лестно отозвавшись о местных чиновниках. Собакевич отвечал, что "это все мошенники. Там весь город такой: мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет". Случайно Чичиков узнает о соседе Собакевича – некоем Плюшкине, имеющем восемьсот крестьян, которые мрут, как мухи. После сытного и обильного обеда Собакевич и Чичиков отдыхают. Чичиков решается изложить свою просьбу относительно покупки мертвых душ. Собакевич ничему не удивляется и внимательно выслушивает своего гостя, который беседу начал издалека, подводя постепенно к предмету разговора. Собакевич понимает, что мертвые души Чичикову для чего-то нужны, поэтому торг начинается с баснословной цены – ста рублей за штуку. Михайло Семенович рассказывает о достоинствах умерших крестьян так, как будто крестьяне живые. Чичиков в недоумении: какой может быть разговор о достоинствах умерших крестьян? В конце концов, сошлись на двух рублях с полтиной за одну душу. Собакевич получает задаток, они с Чичиковым договариваются о встрече в городе для совершения сделки, и Павел Иванович уезжает. Доехав до конца деревни, Чичиков подозвал мужика и спросил, как проехать к Плюшкину, который плохо кормит людей (иначе спросить было нельзя, потому как крестьянин не знал фамилию соседского барина). "А, заплатанной, заплатанной!" - вскричал крестьянин и указал дорогу.

Кучер Селифан запряг коней, и бричка Чичикова понеслась по дороге.

Хозяин поместья выбежал на крыльцо и, рассыпаясь в любезностях, приветствовал гостя. Манилов относился к числу людей, о которых пословица говорит: ни в городе Богдан, ни в селе Селифан. Лицо его было довольно приятно, но в эту приятность чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее. Он не грешил никакими сильными страстями и увлечениями, но любил проводить время в фантастических мечтах, которые никогда не пробовал претворять на деле. Хозяйством Манилов почти не занимался, полагаясь на приказчика, но, глядя на свой заросший пруд, часто грезил о том, как было бы хорошо провести от дома подземный ход или выстроить чрез пруд каменный мост с купеческими лавками. В кабинете Манилова всегда лежала книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года. Под стать Манилову была и его жена, воспитанная в пансионе, где тремя главными предметами были французский язык, игра на фортепиано и вязание кошельков. (См. Описание Манилова .)

Манилов. Художник А. Лаптев

По своему обыкновению Манилов лез из кожи вон, чтобы сделать Чичикову приятное. Он не соглашался пройти впереди него в дверь, называл встречу с ним «именинами сердца» и «образцовым счастьем», уверял, что с радостью отдал бы половину своего состояния, чтобы иметь часть тех достоинств, которые имеет его гость. Манилов первым делом спросил, как понравились Чичикову губернские чиновники – и сам восхищался их необыкновенными дарованиями.

Чичикова пригласили к столу. За обедом присутствовали и двое сыновей Манилова, 8-ми и 6-ти лет, которые носили античные имена Фемистоклюс и Алкид .

После обеда Чичиков сказал, что желал бы поговорить с Маниловым о важном деле. Оба они прошли в кабинет, где хозяин дома по модному обычаю закурил трубку. Немного волнуясь и даже почему-то оглянувшись назад, Чичиков поинтересовался у Манилова, много ли у него умерло крестьян со времени последней податной ревизии. Манилов сам не знал этого, но вызывал приказчика и послал его сделать поимённый список скончавшихся.

Чичиков пояснил, что хотел бы купить этих мертвых душ. Услышав такое странное желание, Манилов выронил изо рта трубку и некоторое время оставался недвижимым, вперив взгляд в собеседника. Затем он осторожно осведомился, не будет ли сделка с мертвыми душами несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России?

Чичиков уверял, что нет, и указывал: казна даже получит от этого выгоды в виде законных пошлин. Успокоившийся Манилов по своей любезности не смог отказать гостю. Уговорившись с ним о покупке мертвецов, Чичиков заторопился с отъездом, спросив дорогу к помещику-соседу Собакевичу .

Манилов долго стоял на крыльце, провожая глазами удалявшуюся бричку. Вернувшись в комнату, он с трубкой во рту предался планам построить дом с таким высоким бельведером, чтобы можно было оттуда видеть даже Москву, пить там вечером чай на открытом воздухе и рассуждать о приятных предметах. Манилов мечтал, что на эти чаепития он приглашал бы Чичикова, и государь, узнав о такой дружбе, пожаловал бы их генералами.

том второй
сохранившиеся главы позднейшей редакции

Мёртвые души

Глава вторая

Добрые кони в полчаса с небольшим пронесли Чичикова чрез десятиверстное пространство: сначала дубровою, потом хлебами, начинавшими зеленеть посреди свежей орани, потом горной окраиной, с которой поминутно открывались виды на отдаленья, потом широкою аллеею лип, едва начинавших развиваться, внесли его в самую середину деревни. Тут аллея лип своротила направо и, превратясь в улицу овальных тополей, огороженных снизу плетеными коробками, уперлась в чугунные сквозные ворота, сквозь которые глядел кудряво богатый резной фронтон генеральского дома, опиравшийся на восемь коринфских колонн. Повсюду несло масляной краской, все обновлявшей и ничему не дававшей состареться. Двор чистотой подобен был паркету. С почтеньем соскочил Чичиков, приказал о себе доложить генералу и был введен к нему прямо в кабинет. Генерал поразил его величественной наружностью. Он был в атласном стеганом халате великолепного пурпура. Открытый взгляд, лицо мужественное, усы и большие бакенбарды с проседью, стрижка на затылке низкая, под гребенку, шея сзади толстая, называемая в три этажа, или в три складки, с трещиной поперек; словом-это был один из тех картинных генералов, которыми так богат был знаменитый двенадцатый год. Генерал Бетрищев, как и многие из нас, заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. То и другое, как водится в русском человеке, было набросано в него в каком-то картинном беспорядке. В решительные минуты-великодушье, храбрость, безграничная щедрость, ум во всем,-и, в примесь к этому, капризы, честолюбье, самолюбив и те мелкие личности, без которых не обходится ни один русский, когда он сидит без дела. Он не любил всех, которые ушли вперед его по службе, и выражался о них едко, в колких эпиграммах. Всего больше доставалось его прежнему сотоварищу, которого считал он ниже себя и умом и способностями и который, однако же, обогнал его и был уже генерал-губернатором двух губерний, и, как нарочно, тех, в которых находились его поместья, так что он очутился как бы в зависимости от него. В отместку язвил он его при всяком случае, порочил всякое распоряженье и видел во всех мерах и действиях его верх неразумия. В нем было все как-то странно, начиная с просвещения, которого он был поборник и ревнитель; любил блеснуть и любил также знать то, чего другие не знают, и не любил тех людей, которые знают что-нибудь такое, чего он не знает. Словом, он любил немного похвастать умом. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского барина. И не мудрено, что с такой неровностью в характере и такими крупными яркими противуположностями он должен был неминуемо встретить множество неприятностей по службе, вследствие которых и вышел в отставку, обвиняя во всем какую-то враждебную партию и не имея великодушия обвинить в чем-либо себя самого В отставке сохранил он ту же картинную величавую осанку. В сертуке ли, во фраке ли, в халате-он был все тот же. От голоса до малейшего телодвиженья в нем все было властительное, повелевающее, внушавшее в низших чинах если не уважение, то по крайней мере робость.

Чичиков почувствовал то и другое: и уваженье и робость. Наклоня почтительно голову набок и расставив руки наотлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся всем корпусом и сказал:

Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству.

Генералу, как видно, не не понравился такой приступ. Сделавши весьма благосклонное движенье головою, он сказал:

Весьма рад познакомиться. Милости просим садиться. Вы где служили?

Поприще службы моей,--сказал Чичиков, садясь в кресла не посередине, но наискось и ухватившись рукою за ручку кресел,- началось в казенной палате, ваше превосходительство. Дальнейшее же течение оной совершал по разным местам: был и в надворном суде, и в комиссии построения, к в таможне. Жизнь мою можно уподобить как бы судну среди воли, ваше превосходительство. Терпеньем, можно сказать, повит, спеленат и, будучи, так сказать, сам одно олицетворенное терпенье... А что было от врагов, покушавшихся на самую жизнь, так это ни слова, ни краски, ни самая, так сказать, кисть не сумеет передать, так что на склоне жизни своей ищу только уголка, где бы провесть остаток дней. Приостановился же покуда у близкого соседа вашего превосходительства...

У кого это?

У Тентетникова, ваше превосходительство. Генерал поморщился.

Он, ваше превосходительство, весьма раскаивается в том, что не оказал должного уважения...

К заслугам вашего превосходительства. Не находит слов. Говорит: "Если бы я только мог чем-нибудь... потому что точно, говорит, умею ценить мужей, спасавших отечество".

Помилуйте, что ж он? Да ведь я не сержусь! - сказал смягчившийся генерал.- В душе моей я искренно полюбил его и уверен, что со временем он будет пре-полезный человек.

Совершенно справедливо изволили выразиться, ваше превосходительство: истинно преполезный человек;

может побеждать даром слова и владеет пером.

Но пишет, я чай, пустяки, какие-нибудь стишки?

Нет, ваше превосходительство, не пустяки... Он что-то дельное... Он пишет... историю, ваше превосходительство.

Историю? о чем историю?

Историю...- тут Чичиков остановился и, оттого ли, что перед ним сидел генерал, или просто чтобы придать более важности предмету, прибавил:-историю о генералах, ваше превосходительство.

Как о генералах? о каких генералах?

Вообще о генералах, ваше превосходительство, в общности. То есть, говоря собственно, об отечественных генералах.

Чичиков совершенно спутался и потерялся, чуть не плюнул сам и мысленно сказал в себе: "Господи, что за вздор такой несу!"

Извините, я не очень понимаю... Что ж это выходит, историю какого-нибудь времени или отдельные биографии? и притом всех ли, или только участвовавших в двенадцатом году?

Точно так, ваше превосходительство, участвовавших в двенадцатом году.-Проговоривши это, он подумал в себг: "Хоть убей, не понимаю".

Так что ж он ко мне не приедет? Я бы мог собрать ему весьма много любопытных материалов.

Робеет, ваше превосходительство.

Какой вздор! Из какого-нибудь пустого слова, что между нами произошло... Да я совсем не такой человек. Я, пожалуй, к нему сам готов приехать.

Он к тому не допустит, он сам приедет,- сказал Чичиков, оправился и совершенно ободрился, и подумал в себе: "Экая оказия! как генералы пришлись кстати! а ведь язык взболтнул сдуру".

В кабинете послышался шорох. Ореховая дверь резного шкафа отворилась сама собою, и на отворившейся обратной половине ее, ухватившись рукой за медную ручку замка, явилась живая фигурка. Если бы в темной комнате вдруг вспыхнула прозрачная картина, освещенная сильно сзади лампами,- одна она бы так не поразила внезапностью своего явления, как фигурка эта, представшая как бы затем, чтобы осветить комнату. С нею вместе, казалось, влетел солнечный луч, как будто рассмеялся нахмурившийся кабинет генерала. Чичиков в первую минуту не мог дать себе отчета, что такое именно пред ним стояло. Трудно было сказать, какой земли она была уроженка. Такого чистого, благородного очертанья лица нельзя было отыскать нигде, кроме разве только на одних древних камейках. Прямая и легкая, как стрелка, она как бы возвышалась над всеми своим ростом. Но это было обольщение, (о)на была вовсе не высокого роста. Происходило это <от> необыкновенно согласного соотношения между собою всех частей тела. Платье сидело на ней так, что, казалось, лучшие швеи совещались между собой, как бы получше убрать ее. Но это было также обольщение. Оделась <она> как <бы> сама собой: в двух, трех местах схватила игла кое-как неизрезанный кусок одноцветной ткани, и он уже собрался и расположился вокруг нее в таких сборах и складках, что если бы перенести их вместе с нею на картину, все барышни, одетые по моде, казались бы перед ней какими-то пеструшками, изделием лоскутного ряда. И если бы перенесть ее со всеми этими складками ее обольнувшего платья на мрамор, назвали бы его копиею гениальных.

Должно ли быть знаемо имя и отчество человека, не ознаменовавшего себя доблестями? - сказал скромно Чичиков, наклонивши голову набок.

Все же, однако ж, нужно знать...

Павел Иванович, ваше превосходительство,- сказал Чичиков, поклонившись с ловкостью почти военного человека и отпрыгнувши назад с легкостью резинного мячика.

Улинька!-сказал генерал, обратясь к дочери.- Павел Иванович сейчас сказал преинтересную новость. Сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали. Он занимается довольно важным делом: историей генералов двенадцатого года.

Да кто же думал, что он глупый человек? -проговорила она быстро.- Разве один только Вишнепокро-мов, которому ты веришь, который и пустой, и низкий человек!

Зачем же низкий? Он пустоват, это правда,- сказал генерал.

Он подловат и гадковат, не только что пустоват. Кто так обидел своих братьев и выгнал из дому родную сестру, тот гадкий человек.

Да ведь это рассказывают только.

Таких вещей рассказывать не будут напрасно. Я не понимаю, отец, как с добрейшей душой, какая у тебя, и таким редким сердцем, ты будешь принимать человека, который как небо от земли от тебя, о котором сам знаешь, что он дурен.

Вот этак, вы видите,-сказал генерал, усмехаясь, Чичикову,-вот этак мы всегда с ней спорим.-И, оборотясь к спорящей, продолжал:-Душа моя! ведь мне ж не прогнать его?

Зачем прогонять? Но зачем показывать ему такое внимание? зачем и любить?

Здесь Чичиков почел долгом ввернуть и от себя словцо.

Все требуют к себе любви, сударыня,-сказал Чичиков.-Что ж делать? И скотинка любит, чтобы ее погладили: сквозь хлев просунет для этого морду-на, погладь!

Генерал рассмеялся.

Именно, просунет морду: погладь, погладь его! Ха, ха, ха! У него не только что рыло, весь, весь зажил в саже, а ведь тоже требует, как говорится, поощрения... Ха, ха, ха, ха! -И туловище генерала стало колебаться от смеха. Плечи, носившие некогда густые эполеты, тряслись, точно как бы носили и поныне густые эполеты.

Чичиков разрешился тоже междуиметием смеха, но, из уваженья к генералу, пустил его на букву э: хе, хе, хе, хе, хе! И туловище его также стало колебаться от смеха, хотя плечи и не тряслись, потому что не носили густых эполет.

Обокрадет, обворует казну, да еще и, каналья, наград просит! Нельзя, говорит, без поощрения, трудился... Ха, ха, ха,ха!

Болезненное чувство выразилось на благородном, милом лице девушки.

Ах, папа! Я не понимаю, как ты можешь смеяться! На меня эти бесчестные поступки наводят уныние и ничего более. Когда я вижу, что в глазах совершается обман в виду всех и не наказываются эти люди всеоб-щим презреньем, я не знаю, что со мной делается, я на ту пору становлюсь зла, даже дурна: я думаю, думаю...-И чуть сама не заплакала.

Только, пожалуйста, не гневайся на нас,-сказал генерал.-Мы тут ни в чем не виноваты. Не правда ли?-сказал он, обратясь к Чичикову.-Поцелуй меня и уходи к себе. Я сейчас стану одеваться к обеду. Ведь ты,- сказал он, посмотрев Чичикову в глаза,- надеюсь, обедаешь у меня?

Если только ваше превосходительство...

Без чинов, что тут? Я ведь еще, слава богу, могу накормить. Щи есть.

Бросив ловко обе руки наотлет, Чичиков признательно и почтительно наклонил голову книзу, так что на время скрылись из его взоров все предметы в комнате и остались видны ему только одни носки своих собственных полусапожек. Когда же, пробыв несколько времени в таком почтительном расположении, приподнял он го-лову снова кверху, он уже не увидел Улиньки. Она исчезнула. Наместо ее предстал, в густых усах и бакенбардах, великан камердинер, с серебряной лоханкой и рукомойником в руках.

Ты мне позволишь одеваться при себе?

Не только одеваться, но можете совершить при мне все, что угодно вашему превосходительству.

Опустя с одной руки халат и засуча рукава рубашки на богатырских руках, генерал стал умываться, брызгаясь и фыркая, как утка. Вода с мылом летела во все стороны.

Любят, любят, точно любят поощрение все,- сказал он, вытирая со всех сторон свою шею.-Погладь, погладь его! а ведь без поощрения так и красть не станет! Ха, ха, ха!

Чичиков был в духе неописанном. Вдруг налетело на него вдохновенье. "Генерал весельчак и добряк - попробовать?"-подумал он и, увидя, что камердинер с лоханкой вышел, вскрикнул:

Ваше превосходительство! так как вы уже так добры ко всем и внимательны, имею к вам крайнюю просьбу.

Чичиков осмотрелся вокруг.

Есть, ваше превосходительство, дряхлый старичишка дядя. У него триста душ и две тысячи <десятин> и, кроме меня, наследников никого. Сам управлять именьем, по дряхлости, не может, а мне не передает тоже. И какой странный приводит резон: "Я, говорит, племянника не знаю; может быть, он мот. Пусть он докажет мне, что он надежный человек: пусть приобретет прежде сам собой триста душ; тогда я ему отдам и свои триста душ".

Да что ж он, выходит, совсем дурак?-спросил <генерал>.

Дурак бы еще пусть, это при нем бы и оставалось. Но положение-то мое, ваше превосходительство! У старикашки завелась какая-то ключница, а у ключницы дети. Того и смотри все перейдет им.

Выжил глупый старик из ума, и больше ничего,-сказал генерал.-Только я не вижу, чем тут я могу пособить? -говорил он, смотря с изумлением на Чичикова.

Я придумал вот что. Если вы всех мертвых душ вашей деревни, ваше превосходительство, передадите мне в таком виде, как бы они были живые, с совершень-ем купчей крепости, я бы тогда эту крепость представил старику, и он наследство бы мне отдал.

Тут генерал разразился таким смехом, каким вряд ли когда смеялся человек. Как был, так и повалился он в кресла. Голову забросил назад и чуть не захлебнулся. Весь дом встревожился. Предстал камердинер. Дочь прибежала в испуге.

Отец, что с тобой случилось?-говорила она в страхе, с недоумением смотря ему в глаза.

Но генерал долго не мог издать никакого звука.

Ничего, друг мой, ничего. Ступай к себе; мы сейчас явимся обедать. Будь спокойна. Ха, ха, ха!

И, несколько раз задохнувшись, вырывался с новою силою генеральский хохот, раздаваясь от передней до последней комнаты.

Чичиков был в беспокойстве.

Дядя-то, дядя! в каких дураках будет старик! Ха, ха, ха! Мертвецов вместо живых получит! Ха, ха!

"Опять пошел!-думал про себя Чичиков.-Эк его щекотливый какой".

Ха, ха!-продолжал генерал.-Экой осел! Ведь придет же в ум требование: "Пусть прежде сам собой из ничего достанет триста душ, тогда дам ему триста душ!" Ведь он осел!

Осел, ваше превосходительство.

Ну, да и твоя-то штука попотчевать старика мертвыми! Ха, ха, ха! Я бы бог знает что дал, чтобы посмотреть, как ты ему поднесешь на них купчую крепость. Ну, что он? Каков он из себя? Очень стар?

Лет восемьдесят.

Однако ж и движется, бодр? Ведь он должен же быть и крепок, потому что при нем ведь живет и ключница?

Какая крепость! Песок сыплется, ваше превосходительство!

Экой дурак! Ведь он дурак?

Дурак, ваше превосходительство.

Однако ж выезжает? бывает в обществах? держится еще на ногах?

Держится, но с трудом.

Экой дурак! Но крепок, однако ж? Есть еще зубы?

Два зуба всего, ваше превосходительство.

Экой осел! Ты, братец, не сердись... Хоть он тебе и дядя, а ведь он осел.

Осел, ваше превосходительство. Хоть и родственник, и тяжело сознаваться в этом, но что ж делать?

Врал Чичиков: ему вовсе не тяжело было сознаться, тем более что вряд ли у него был вовек какой дядя.

Так, ваше превосходительство, отпустите мне...

Чтобы отдать тебе мертвых душ? Да за такую выдумку я их тебе с землей, с жильем! Возьми себе все кладбище! Ха, ха. ха, ха! Старик-то, старик! Ха, ха, ха, ха! В каких дураках будет дядя! Ха, ха, ха, ха!..

И генеральский смех пошел отдаваться вновь по генеральским покоям*.

* Окончание. глава в рукописи отсутствует.

К имению генерала Бетрищева. Чичиков приказал доложить о себе и был проведен к Бетрищеву в кабинет. Генерал поразил его величественной наружностью, мужественным лицом и толстой шеей – это был один из тех картинных генералов, которыми так богат был знаменитый 12-й год .

Генерал Бетрищев заключал в себе при куче достоинств и кучу недостатков. В решительные минуты он мог проявлять великодушие, храбрость, щедрость, ум, но сочетал с этим капризы, честолюбье и самолюбие. Он был поборник просвещения и любил блеснуть знанием того, чего другие не знают, однако не любил людей, которые знают что-нибудь, чего не знает он. Воспитанный полуиностранным воспитаньем, он хотел сыграть в то же время роль русского барина. От голоса до малейшего телодвиженья, в нем всё было властительное, повелевающее, внушавшее если не уважение, то, по крайней мере, робость.

Гоголь. Мертвые души. 2 том, 2 глава. Аудиокнига

Чичиков сразу понял, что это за человек. Наклоня почтительно голову набок и расставив руки на отлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся перед генералом и сказал: «Питая уваженье к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству».

Генералу это понравилось. Он сразу разговорился с Чичиковым и спросил, где тот служил. Чичиков ответил, что служба его текла по разным местам, но везде – как судно среди волн, от интриг многочисленных врагов, которые покушались даже на его жизнь. «Теперь же я остановился у вашего соседа Тентетникова , который весьма раскаивается в прежней ссоре с вашим превосходительством, ибо умеет ценить мужей, спасавших отечество».

– Да что ж он? Да ведь я не сержусь! – сказал смягчившийся генерал.

Чичиков тут же рассказал ему, что Тентетников пишет серьёзное сочинение.

– Какое же?

Чичиков замешкался, не зная, что ответить, и вдруг вымолвил:

– Историю о генералах 12 года, ваше превосходительство.

Мысленно он при этом чуть не плюнул и сказал себе: «Господи, что за вздор такой несу!» Но Бетрищев сразу оживился и стал удивляться:

– Почему ж Тентетников не приедет ко мне, я мог бы дать ему много любопытных материалов.

Тут как раз открылась дверь, и вошла Улинька, поразившая Чичикова миловидностью и красотой.

– Рекомендую вам мою баловницу! – сказал генерал. – Улинька, Павел Иванович сообщил сейчас мне, что сосед наш Тентетников совсем не такой глупый человек, как мы полагали. Он занимается историей генералов двенадцатого года.

Улинька сказала, что она раньше не считала Тентетникова глупым. Она ушла к себе, а генерал осведомился у Чичикова:

– Ведь ты , надеюсь, обедаешь у меня?

Чичиков, в противность Тентетникову не стал обижаться на слово ты . Тем временем явился камердинер с рукомойником.

– Ты мне позволишь одеваться при себе? – спросил Бетрищев у Павла Ивановича.

– Не только одеваться, но можете совершить при мне всё, что угодно вашему превосходительству.

Генерал стал умываться так, что вода и мыло летели во все стороны. Заметив его благорасположение, Чичиков решил перейти к главному делу.

– Ваше превосходительство, – сказал он, когда камердинер вышел. – У меня есть дядя, дряхлый старичишко. У него имение в триста душ, коего я единственный наследник. Но дядя – человек странный и не хочет завещать мне своё поместье, говоря: пусть племянник вначале докажет, что он не мот, а надёжный человек. Пусть сам наживёт вначале не менее триста душ крестьян, тогда и я отдам ему своих триста душ.

– Да не дурак ли он? – спросил Бетрищев.

– Да, уж стар и выжил из ума. Но я придумал вот что. Если вы всех мертвых душ вашей деревни, ваше превосходительство, передадите мне так, как бы они были живые, я бы тогда эту купчую крепость представил старику, и он наследство бы мне отдал.

Генерал повалился в кресла и захохотал так громко, что прибежали Улинька и камердинер.

– Дядя-то, дядя! в каких дураках будет, – кричал он. – Ха, ха, ха! Мертвецов вместо живых получит. Ведь он осёл! Я бы бог знает что дал, чтобы посмотреть, как ты ему поднесешь на них купчую крепость.

– Осёл! – подтвердил Чичиков.

– Он стар?

– Лет восемьдесят.

– Есть ещё зубы?

– Два зуба всего, ваше превосходительство, – хохотал и Чичиков.

– Да за такую выдумку я тебе мертвецов отдам с землей, с жильем! Возьми себе всё кладбище!

И генеральский смех пошел отдаваться вновь по генеральским покоям.

[Окончание 2-й главы 2-го тома «Мертвых душ» отсутствует у Гоголя. В первом издании этой книги (1855) имеется примечание: «Здесь пропущено примирение генерала Бетрищева с Тентетниковым; обед у генерала и беседа их о двенадцатом годе; помолвка Улиньки за Тентетниковым; молитва ее и плач на гробе матери; беседа помолвленных в саду. Чичиков отправляется, по поручению генерала Бетрищева, к родственникам его, для извещения о помолвке дочери, и едет к одному из этих родственников, полковнику Кошкареву».]

Неделю Чичиков провел в городе, делая визи­ты чиновникам. После этого он решил воспользо­ваться приглашениями помещиков. Отдав распо­ряжения слугам еще с вечера, Павел Иванович проснулся очень рано. Было воскресенье, а потому по давней своей привычке он вымылся, вытерся с ног до головы мокрой губкой, до лоска выбрил ще­ки, надел фрак брусничного цвета, шинель на боль­ших медведях и сошел с лестницы. Довольно скоро показался шлагбаум, указывающий на окончание мостовой. Ударившись последний раз головой о ку­зов, Чичиков понесся по мягкой земле.

На пятнадцатой версте, на которой, по словам Манилова, должна была находиться его деревня, Павел Иванович забеспокоился, поскольку ника­кой деревни не было и в помине. Проехали шест­надцатую версту. Наконец навстречу бричке по­пались два мужика, которые указали правильное направление, пообещав, что через версту и будет Маниловка. Проехав еще около шести верст, Чи­чиков вспомнил, что «если приятель приглашает к себе в деревню за пятнадцать верст, то значит, что к ней есть верных тридцать».

Деревня Маниловка ничего особенного собой не представляла. Господский дом стоял на возвыше­нии, доступный всем ветрам. Покатый склон горы был покрыт подстриженным дерном, на котором выделялось несколько круглых клумб на англий­ский манер. Видна была деревянная беседка с го­лубыми колоннами и надписью «храм уединенно­го размышления».

Манилов встретил гостя на крыльце, тут же новоиспеченные приятели крепко расцеловались. Про характер хозяина было трудно сказать что- либо определенное: «Есть род людей, известных под именем люди так себе, ни то, ни сe, ни в горо­де Богдан, ни в селе Селифан… Черты его были не лишены приятности, но в эту приятность, каза­лось, чересчур было передано сахару; в приемах и оборотах его было что-то заискивающее распо­ложения… В первую минуту разговора с ним не можешь не сказать: “Какой приятный и добрый человек!” В следующую за тем минуту ничего не скажешь, а в третью скажешь: “Черт знает что такое!” - и отойдешь подальше; если не отой­дешь, почувствуешь скуку смертельную». Хозяй­ством Манилов практически не занимался, а дома большей частью молчал, предаваясь размышле­ниям и мечтам. То он задумывал построить от до­ма подземный ход, то соорудить каменный мост, на котором бы располагались купеческие лавки.

Однако все это так и оставалось только бесплотны­ми мечтами. В доме всегда чего-нибудь недоста­вало. К примеру, в гостиной с прекрасной мебелью, обтянутой щегольской шелковой материей, стоя­ли два кресла, на которых ткани не хватило. В не­которых комнатах вообще не было мебели. Одна­ко это нисколько не огорчало хозяев.

Несмотря на то что уже минуло более восьми лет их супружеству, они выказывали заботу друг о друге: один приносил другому или кусочек яб­лока, или конфетку и нежным голосом просил ра­зинуть ротик.

Проходя в гостиную, приятели остановились в дверях, упрашивая друг друга пройти вперед, пока наконец не решили войти боком. В комнате их встретила симпатичная молодая женщина, жена Манилова. Во время взаимных любезностей хозяин бурно выражал радость по поводу прият­ного посещения: «А вот вы наконец и удостоили нас своим посещением. Уж такое, право, достави­ли наслаждение… майский день… именины сердца». Это несколько обескуражило Чичикова. Во время беседы супружеская пара и Павел Иванович пе­ребрали всех чиновников, превознося и отмечая у каждого только приятные стороны. Далее гость и хозяин принялись признаваться друг другу в иск­реннем расположении или даже в любви. Неиз­вестно, до чего бы это дошло, если бы не слуга, до­ложивший, что кушанье готово.

Обед прошел не менее приятно, чем беседа. Чи­чиков познакомился с детьми Манилова, которых звали Фемистоклюс и Алкид.

После обеда Павел Иванович и хозяин уедини­лись в кабинете для делового разговора. Гость стал расспрашивать, много ли умерло крестьян со вре­мен последней ревизии, на что Манилов не мог дать вразумительного ответа. Вызвали приказчи­ка, который также не был осведомлен на этот счет. Слуге приказали составить поименный спи­сок всех умерших крепостных крестьян. Когда приказчик вышел, Манилов поинтересовался у Чичикова причиной странного вопроса. Гость ответил, что хотел бы купить умерших крестьян, которые по ревизии числились как живые. Хо­зяин не сразу Поверил в то, что услышал: «как ра­зинул рот, так и остался с разинутым ртом в про­должение нескольких минут». Манилов так и не понял, зачем Чичикову мертвые души, однако не мог отказать гостю. Более того, когда речь зашла о составлении купчей, гость любезно предложил дарственную на всех умерших крестьян.